Наша вера учит нас, что лучшее человеческое состояние — добровольное исполнение воли Господней. Эта величайшая добродетель может быть достигнута человеком при полном отрицании собственной воли и знании и исполнении воли Божьей. Для нас это недосягаемая высота.
Одержимые своеволием, мы постоянно находимся в плену некого «я хочу» и иногда, если это «я хочу» случайно совпадает с волей Господа, мы своим себялюбием и высокомерием все губим.
События последних нескольких месяцев, как будто обезволили меня, приковали к месту и ясно показали, насколько я беспомощен перед волей Всевышнего.
Даже если предположить, что эта болезнь поразила меня сама собой, то и в этом случае ясно видна полная неспособность человека изменить что-либо в доле, предопределенной ему Господом.
И та удивительная поддержка, и то удивительное лечение, даже полное страданий, которые я получал все это время, только умаляют и смиряют человека перед необъятным Промыслом Господним.
Как будто вся моя жизнь была посвящена действенному мышлению и борьбе, и как будто на пике этой борьбы и действия кто-то нажал на кнопку задержки, отключил звук и сделал так, чтобы я из колбы наблюдал за окружающей меня жизнью.
Тела и события еще двигались, кто-то даже подходил к колбе, пытался заглянуть туда и прищуриваясь, приглушенно звал меня: «Леван, как ты там, как? Все хорошо?» Но внутри этой колбы я не мог ничего сделать, кроме как молча лицезреть происходящее.
Иногда в этой колбе я чувствовал боль, порой нестерпимую, но и там я ничего не мог сделать: ни переместиться, ни что-либо облегчить.
Я был подобен Гомункулусу Гете, который вместе с Фаустом и Мефистофелем носиться по просторам античной Эллады в светящейся колбе, и никак не может выбрать время и место собственного рождения.
Хотя нет, у Гомункулуса в поэме все же есть возможность выбрать хоть что-нибудь, у меня же, думаю, не было даже ничего подобного. Впрочем этой возможности у меня нет и сейчас. Пройдя третий месяц без химии и потихоньку избавляясь от боли, я по-прежнему полностью прикован к одному месту и ограничен в движениях и все еще нахожусь в начале длинного пути и опять непривычно беспомощно наблюдаю за палитрой событий, разворачивающихся вокруг моего сферического стекла.
На выпуклости этого стекла переменчивость дня и ночи, света и тьмы смешалась теперь с отблесками войны и взрывов, оплакиванием раненых, проклятиями, слезами и кровью.
Теперь колба качается на волнах войны, и ее опасное дыхание пронизывает все: твою страну, твою семью, твой Эри, твою колбу.
Иногда совсем близко к стеклу колбы подбегают вопящие и злостно перебранивающиеся люди, и их пронзительный вопль проникает сквозь стекло колбы: «Что же нам делать, что? Как ты думаешь, Леван? Что скажешь?» Барабанят в стекло так, что кажется, оно треснет и разлетится вдребезги.
Фосфорическое свечение белков амилоидного яда, осевших на внутренней стенке моего сердца, выходит из тела, зажигает меня, как лампаду внутри колбы и я еще больше становлюсь похожим на Гомункулуса, и, несмотря на иллюзорную действенность этого света, в моих конечностях остается ощущение полного истощения и беспомощности.
“Что делать?! Довериться Его воле и не совершать глупостей, ” – говорю спокойно.
“Что ты сказал? Мы не слышим, повтори!” – кричат, стуча по стеклу.
И ты пытаешься подать голос и кричишь им в ответ: «Что делать?! Быть спокойными, не надо в страхe войны уничтожать друг друга, не то война вспомнит и о нас, вспомнит запах и вкус нашей крови и обязательно придет к нам по нашей же вине!» – стараюсь докричаться до них.
«Что, что он сказал? Я не понял. A вы понимаете, люди? На чьей он стороне?» О колбу бьются тела перебранивающихся людей, и на стекле остаются следы крови, a колбу раскачивают волны войны.
И ты, застывший от собственной беспомощности и обремененный печалью о неизбежном будущем, тщетно пытаешься сделать хоть что-то, чтобы унять тревогу.
И в то же время удивляешься: ни война не представляет собой полное зло в данном случае и ни мир не является полным благом. Эти два понятия вне тех двух, возведены в другую степень значимости и охватывают все.
И в войне есть зло и добро, так как и в мире, на волнах которых покачивается твоя треснувшая колба.
И ты чувствуешь и понимаешь, что никогда не был способен что-либо сделать, все это было прелестью, ты всегда был в этой колбе со дня твоего рождения, просто, Господь пожелал, чтобы ты увидел это вновь.
У колбы нет ни парусов, ни весел в буре этой войны. И в отличие от Гомункулуса, она не подчиняется твоей воле телепатически. Просто она вброшена в материю, как и колба любого другого человекa, и существует в Надежде на Всевышнего.
Эта Надежда — нечто удивительное, объемлющее и обволакивающее все колбы, это то, что оберегает их от разрушения до определенного времени.
В конце концов, все равно все разбиваются.
При разбивании духи испаряются из колбы и исчезают.
Безответным остается вопрос, что же такое свободная воля человеческого бытия в колбе.
Как будто онa есть и в то же время, будто еe нет.
Во всяком случае тот, кто больше всего кичиться в колбе и и кричит, что он сам все решает и всем управляет, выглядит самым нелепым и смешным. И, хотя совершенно очевидно, что эта воля, этот заряд существует внутри каждой колбы, она настолько ничтожна и беззащитна по сравнению с морем войны, что смешно даже говорить о ней, как о чем-то примечательном.
Так что я, конечно, совершенно свободен, но в колбе, в море, где единственной возможностью спасения и добрoдетели является осознание своей беспомощности и искренняя и неустанная молитва: «Господи, помилуй нас! Боже, спаси мою Родину! Господи, благослови мою семью на многая лета! Боже, помоги всем нуждающимся в этом море войны, за которым сияет солнце твоей правды!»
Леван Васадзе
20.03.2022
Перевод: Меги Коберидзе
Recent Comments