После Гиоргоба до сегодняшнего дня по причине кончины моего отца и крайнего ухудшения состояния моего здоровья, я не смог продолжить писать «Дневник Немощного».
То, что я не смогу писать этот дневник линейно и по-европейски, было для меня очевидно в самом начале, и еще в первых главах я заранее попросил у читателей прощения.
Но столь тяжкое испытание и вызванное им дальнейшее мое ослабление, конечно же, выходит за рамки обычного течения событий, и выход из этого положения и его осознание – теперь для меня еще один вызов.
Я не смогу описать здесь все свои страдания со страстной образностью и глубиной, просто напишу немного скупо, а тот, кто должен понять все остальное, поймет и сам.
Для любого человека потеря отца — это сильнейший удар, тем более такого, как мой.
Моему отцу было 22 года, когда в день его рождения, 20 декабря 1970 года, как бы ему в подарок, появился на свет я. В том же году мой отец, вместе с тремя другими альпинистами в одной связке с ним, сорвался со скалы в горax. Его друзья погибли, а отец 3 дня находился в коме, а когда пришел в сознание, у него диагностировали тяжелейшую форму приобретенного сахарного диабета.
Под чутким руководством моей матери мы всю жизнь боролись за его спасение, и, кстати, в том числе и именно поэтому я, поэт, стал заниматься даже предпринимательством, ибо с детства боялся что не смогу помочь отцу в его болезни.
Всю свою жизнь отец подавал нам пример мужества и терпения, ни разу не жаловался, никогда не ныл. Лишь изредка во время мучительной боли был слышен его тихий и сдержанный стон.
Он очень любил моего дедушку и мою бабушку, своего тестя и тещу, не говоря уже о своих родителях. Семья была для него важнее всего.
Как-то отец рассказал мне про моего деда, своего тестя. Гуляя вечерком по Мтацминде, дед спросил крестьянку, приехавшую из Окрокана: «Калбатоно, последний вагон на Фуникулер скоро отходит , видимо, вы не успеете продать эту корзину подснежников, и они завянут.» «Что я могу сделать? – ответила крестьянка – Вы правы, батоно». «Продайте мне эти подснежники», – сказал дед и на свою небольшую зарплату непартийного профессора купил целую корзину подснежников у этой женщины. Отец, удивленный, держал меня на руках и смотрел на деда. Женщина благословила деда и быстрым шагом пошла по улице Ниагварской (т.е. Потопной – рус.) к фуникулеру. Вдруг дедушка догнал крестъянку, подарил ей купленные от нее же цветы и сказал: «Это вам от меня за ваш труд».
Я не знаю, чей образ ярче прослеживается в этой истории: образ моего дедушки или образ моего отца, который рассказал мне эту историю как пример поведения настоящего мужчины.
A вот еще одна история o прогулке по Мтацминдa. Ее я уже знаю от деда. Была зима, и по той же улице Ниагварской (окно моей спальни смотрело прямо на ее конец, которая вела прямо с горы Мтацминда к нашему дому, это то самое место, где в конце фильма «Покаяние» Верико спрашивает: «Скажите, эта дорога приведёт к храму?») отец с дедом везли меня в детской коляске к дому.
Вдруг со стороны улицы Дзержинской (так она тогда называлась, ныне улица Ингороква) свернул фургон «Москвич», и машину занесло на февральском льду. Дедушка рассказывал, что в этот момент он подумал, что автомобиль раздавит всех нас троих насмерть. Отец же мгновенно сорвался с места, по-регбистски сбоку столнулся со скользящим по льду москвичом и перебросил его в бок.
Отец был очень красивым мужчиной во всех отношениях — и внешне, и внутренне. Первые воспоминания у меня связаны с Сирией, где он работал по советскому геологическому контракту. Мне было 3 года, когда он нас с мамой и с сестрой взял с собой на 3 года. Он провoдил месяцы в пустыне в поисках воды для арабов и уставший возвращался домой, в нашу квартиру в Хомсе. На голове у него был «пробковый шлем» британских колонизаторов, а на шее красовалась палестинская «арафатка».
Он никогда ничего не заставлял меня делать насильно. Когда в Хомсе во время полуденного зноя начиналась арабская сиеста, я не мог заснуть, и папа с мамой позволяли мне просто спокойно сидеть в тишине в завешенной занавесками квартире. Именно тогда, в течение тех трех лет, в тихие часы укрытия от сирийской жары, многое родилось и развилось в моем поэтическом мире. Иногда у меня возникали видения гаремa халифов, иногда Кавказских гор, оставшихся где–то за тридевять земель, и разум превращал все это в моем воображении в стихи и картины.
Из-за диабета отец уже не мог ходить в горы, так, как ему этого хотелось, хотя все альпинисты его поколения были его друзьями: Девико Тархнишвили, Залико Кикодзе, дядя Шалико Кирикашвили, Дато Баидаури и другие. Помню, раз в год, как правило, в конце сентября, он обязательно отправлялся вместе с ними на студенческие альпиниады.
Однажды ранней осенью, когда я пришел из школы домой, то увидел, как отец складывает свою палатку и спальный мешок. Тогда мне было лет десять. С детской завистью и мечтательностью глядел я на него. Вдруг он посмотрел на меня, улыбнулся и спросил: «Хочешь поехать со мной?». Я онемел от счастья. «Отпусти его, Ир, на три дня, потом он догонит одноклассников, если отстанет».
Ту ночь я впервые в жизни провел в спальнике на заднем сидении нашего экспедиционного «Колхозника», в жужжании ветра в щелях стекла автомобиля и в звуке приглушенного гула из здания альпинисткой базы, сейчас там одно из зданий наших пограничников. Это именно то место, где находится Дарьяльский монастырь, где отец познакомился с мамой на альпиниаде и куда они отправились также в свадебное путешествие.
Ничто не случайно пред Господом, и в видении деда нашего патриарха, что в пустынном Дарьяле будет воздвигнут сей славный монастырь, наверное, как малая толика, возможно должен был быть и такой, как я, недостойный грешник, родители которого именно здесь познакомились и, который, возможно, именно здесь и был зачат во время свадебного путешествия. (1).
Наша семья никогда не отличалась материальным благосостоянием. Потомки репрессированных и расстрелянных бабушек и дедушек со стороны матери и отца стыдились вступать в партию, a вступление в партию было залогом повышения уровня материального благосостояния.
Отец и его друзья время от времени занимались каким-то мелким предпринимательством, которoe былo запрещенo в советское время, но это никогда не былo торговлей, это всегда былo попыткой что-то создавать и производить. Поэтому, то в нашей ванной месяцами стоял запах химикатов, которыми обрабатывали мех добытого зверя, то при пошиве «пуховых» курток наша любимая квартира на улице Шевченко на несколько месяцев заполнялась гусиным пухом. И происходило все это из-за устанавливаемого в условиях любой империи строгого морального ценза, определяющего, что можно и что нельзя делать порядочному грузину, заботясь о семье.
Увлечение отца народным целительством явно былo следствием его бесконечных страданий от диабета. Медицина в то время была очень неэффективна в лечении диабета, и отец постоянно мучался от боли. Болезнь давала осложнения на разные органы. Болезни почек, глаз, гангрена, частичная ампутация конечностей – через все это пришлось пройти нам на протяжении многих лет.
Как известно, лечение мочой или уринотерапия является частью любой народной медицины, а немцы возвели ее в степень науки и, кажется, у них даже есть нобелевский лауреат.
Отец основательно изучил уринотерапию, каким-то образом смог побывать на симпозиумах за границей и начал практиковать ее в Тбилиси. Лечение заключалось в основном в диетических ограничениях и употреблении строго определенных травяных и овощных соков, иной раз в сочетании с уринотерапией.
Благодаря его удивительному красноречию и, как видно, эффективности метода, наша жизнь вскоре полностью изменилась. Естественно, тогда не было никаких условий для организации его практики народной медицины, и тысячи людей приходили к нам в дом и лечились у моего отца.
Помню, на протяжении лет, когда я приходил домой из школы, очередь пациентов уже стоялa на улице и во дворе дома. Отец, как правило, читал одну и ту же лекцию о методах терапии, а затем, исходя из индивидуальных анализов пациента, назначал больным диету и лечение. Стоимость лечения не была установлена, и сколько раз я слышал его ответ на вопрос o стоимости лечения: “Кто сколько желает, столько и может пожертвовать».
В семье никогда не было больших денег – да, на еду и основные потребности хватало, но, как оказалось, большую часть денег отец тратил на благотворительность: например (позже я обнаружил документы), он купил 27 домов для экомигрантов, переселенных из Аджарии в Джавахети, и помог многим нуждающимся.
Его диабет не позволял ему нести такую большую общественную нагрузку, я часто видел, как он раздражался повторяющимися бессмысленными вопросами на этих публичных лекциях и потом раскаивался в этой неконтролируемой раздражительности, вызванной диабетом. Дело дошло даже до того, что мы просили его бросить практику, так как беспокоились о его здоровье. Но отец говорил, что его метод помогает многим людям и он не имеет права останавливаться.
И действительно, дома хранились книги, заполненные письмами благодарных пациентов, страдающих онкологическими заболеваниями 4 стадии, недугами, связанными с обменом веществ, желудочно-кишечным трактом, сердечно-сосудистыми заболеваниями. Всех этих безнадежно больных людей отец спас от смерти. Пожар нашего дома во время братоубийственной войны и утрата нашей семьей всего (в том числе упомянутых выше благодарственных книг) — стали первым и закономерным ударом по текущей врачебной практике отца.
Вместе с вынужденными переселенцами из Абхазии нашей семье предоставили жилье в Цxнети. Когда мы пришли в себя, мой отец продолжал принимать там больных и, кажется, арендовал помещение для этой цели и в Тбилиси. Я уже готовился к учебе за границей во второй раз.
А потом, вдруг, приехав из-за границы, я узнал, что он полностью отказался от практики, а когда я спросил, почему, он ответил: «Сынок, часть нашего народа очень жестока и неблагодарна, из-за моей деятельности они превратят твою жизнь в кошмар и будут смеяться над тобой». Вот такой удивительный пример заботы отца о сыне дал мне мой отец. И действительно, по сей день не проходит и месяца, чтобы какой-нибудь глупец не оскорбил меня по этому поводу в публичном пространстве, несмотря на то удивительнoe добро, которoe мой отец на протяжении многих лет сеял для людей.
Моя общественная активность очень беспокоила отца, однако он понимал, что то, что я делал, исходило от сердцa, и я до конца наивно верил, что смогу избежать практической политики.
Естественно, он, как и все члены моей семьи, был против моего прихода в политику, однако, предположить, с какой скоростью будут развиваться события, отец, конечно, не мог. Однажды он мне с любовью сказал: «Сынок, ну какой же из тебя выйдет правитель страны, я знаю тебя с детства, человек твоего сердца никогда не сможет обречь другого человека на тюрьму»… и где-то он был прав.
Когда я видел его в последний раз, я собирался в Гурию и Кобулети на встречу со сторонниками. По патриаршему благословлению, я попросил отца благословить меня и пoцеловал ему руку. Тогда я и представить себе не мог, что делаю это в последний раз.
Когда меня поразила эта внезапная болезнь и мы только начали в ней разбираться, мама сказала мне по телефону, что больше всего ей больно смотреть на отца, который все время ходит за ней и заглядывает ей в глаза.
Я подбадривал его, как мог. Уже во время видеозвонков из Турции и потом из Москвы мы оба вели себя одинаково: старались не смотреть друг другу в глаза. Я видел, как ухудшается состояние его здоровья, и говорил, что чувствую себя хорошо и что сейчас главное, как чувствует себя он.
Его организм не выдержал стольких переживаний, сначала отказали почки, мы думали, что сердечные шунты вышли из строя, но, все обошлось, потом его перевели на диализ, потом ввели в искусственную кому, потом он заразился Ковидом, a потом он скончался.
В ту ночь Нино, будучи в Москве, вдруг необьяснимо начала рыдать, и только позже мы узнали, что именно в это время отец ушел из жизни. Было раннее утро среды, я, ни жив ни мертв, надевал свой скафандр и собирался на очередную химию. Нино вошла в комнату с изменившимся лицом и сказала, что видела плохой сон об отце. Я попросил ее позвонить, а сам подошел к иконам и начал молиться. Во время молитвы я посмотрел в сторону приближающейся Нино, она кивнула мне головой, мы обнялись, и я отправился на химию.
Я, нарушив нормы обходительности, сказал врачам, что меня ничего не интересует и чтобы они в срочном порядке сделали мне уколы, повышающие иммунитет, так как я должен поехать на похороны. Что им было делать?! Приуныв, они сделали мне укол иммуноглобулина и вторую прививку от Ковида.
Потом я устыдился своего упрямства и позвонил с извинениями своему духовному отцу. Что он мне мог сказать, зная мой характер? Oн попросил, чтобы я еще раз посоветовался с врачами и только после этого принял бы решение. Врачи уже ничего не стали мне запрещать, и так я окончательно вознамерился ехать.
Тем временем мама каким-то образом узнала, что я собираюсь приехать, и позвонила мне. Помимо соболезнований, мы с ней спокойно беседовали в течении часа, и чем дольше, тем более были слышны в ее голосе те отзвуки стали, который я унаследовал от нее, а не от отца. Она напрочь запретила мне приезжать, сказав, что это лишь удвоит ее бремя, ибо помимо оплакивания отца, она будет переживать за меня, и мне пришлось вконец ей подчиниться и отказаться от поездки домой.
Как только я смирился с этим несчастьем, я сразу же обессилел. Не знаю, было ли это вызвано подавлением воли, или химической реакцией моего изнеможденного организма на введение дополнительных лекарств, или и тем и другим вместе.
Я не буду описывать подробностей, скажу только то, что мое тело сжалось до обесиленной, дышащей на ладан, оскорбленной плоти, после которой уже ничего не остается. Что значит лезть на стены от боли, я узнал именно тогда, что такое потеря духовной воли, я осознал именно тогда. С тех пор я нахожусь в таком состоянии – иногда мне бывает немного лучше, иногда немного хуже. Тем временем завершился шестимесячный курс 24 химий, и, как подействовал этот курс и что ждет меня впереди, я узнаю через три недели, так как через неделю у меня должны взять анализы. Говорить о том, идет ли процесс выведения ядов и утихания боли, пока рано.
Все мои попытки найти пару часов в день, чтобы выглядеть по-человечески, каждый раз заканчиваются крахом: будь то разговоры со сторонниками по зуму, попытки заняться гимнастикой, изучение нового иностранного языка, чтение. Утешаюсь я только в молитвах, и то, скрючившись и сидя в кресле, а иногда только своими словами, вместо того, чтобы выполнять правило. Этот мрак озаряет лишь образ oтца и бесспорное знание того, что существует вечная Грузия, быть сыном которой научил меня именно он, существует Грузия, в недрах которой есть то, к чему стремится моя душа. Да будет каждый день моей жизни таким, каким желает Покровитель этой вечной Грузии, ныне и во веки веков, аминь.
P.S. Если смогу и как смогу, иногда я буду продолжать писать дневник. Просто мне хотелось донести до вас отсюда этот голос, эту радостную весть: не существует боли, за которой не стоит большеe облегчениe от Господа, не существует никакого одиночества. Все мы, кто этого желает, едины в недрах вечной Грузии, и как больно бы нам не было и кого бы мы не теряли, мы все равно воссоединимся там, где боли больше не будет. И если мы понимаем это, пока мы здесь, давайте сделаем все для того, чтобы и этот мир стал похожим на тот: заботясь друг о друге, отказываясь от собственных желаний, неся бремя друг друга, кто как может, кому сколько не жалко.
✳ (1). Дарьяльский монастырь Имени Архангелов Михаила и Гавриила на границе Грузии и России воздвигнут по благословлению Святейшего и Блаженнейшего Каталикос-Патриарха Всея Грузии, Архиепископа Мцхета-Тбилисского и Митрополита Сухумо-Абхазского, Ильи 2-го, по видению его деда и данном монастыре. Леван Васадзе является ктитором данного монастыря.
© Леван Васадзе
🗓 13.01.2022
➡️ Перевод: Меги Коберидзе
Recent Comments